27 февраля 1825 года на почтовой станции Чертаново, первой после Москвы на Серпуховском тракте (а нынче вошедшей в состав Северного Чертанова), умер человек. Он прибыл со слугой Андреем накануне вечером, попросил комнату и пожаловался на плохое самочувствие. Утром, будучи сопровождён своим крепостным на двор «для телесной нужды», упал и испустил дух. Печальное это событие имело некоторую предысторию и большие последствия, как ни странно, для отечественной музыкальной культуры…
«Алябьев, запиши!..»
Александр Павлович Ровинский, московский обер-полицмейстер, был человек военный и непорядка не любил; а поскольку был гораздо более храбр, чем умён, то наводил он порядок методами простыми, незатейливыми, о коих по Москве ходило множество анекдотов. Как-то раз в театре два сравнительно молодых человека штатской наружности начали шуметь, и Александр Павлович, приняв вид грозный, государственный, в сопровождении полицейского подошёл к ним в антракте и потребовал назваться. «Грибоедов», — ответил один из них. «Кузьмин, запиши», — распорядился полицмейстер. «А вы кто?» — дерзко спросил нарушитель спокойствия. Ровинский представился. «Алябьев, запиши», — бросил Грибоедов своему спутнику. Это был блестящий московский кружок. «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты»: Грибоедов, Алябьев, Денис Давыдов, Степан Бегичев, Михаил Загоскин («Хлестаков. Да, это моё сочинение. Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение!»). Александр Алябьев был одним из старших, с безупречной военной биографией за плечами, с боевыми орденами, с уже начавшейся славой композитора, автора популярнейшей в офицерских кругах песни «Один ещё денёк». Всё опасное было позади, впереди была музыка, любовь, обеспеченная жизнь. По крайней мере, он так думал.
«…налево ляжет ли валет?»
Человек, умерший на почтовой станции в Чертанове, был старым знакомым Алябьева ещё со времён Отечественной войны. Его звали Тимофеем Мироновичем Времевым, и то, что в полицейских документах он числился коллежским советником (чин VI класса, равный армейскому полковнику), не должно нас вводить в заблуждение — на статской службе он состоял сравнительно недолго после многих лет военной. Алябьев бывал у него в воронежском поместье под Валуйками. Жена Времева, Наталья Алексеевна, урождённая Мартынова, была двоюродной сестрой алябьевского друга Загоскина (и, кстати, также кузиной убийцы Лермонтова майора Мартынова) — люди одного круга, одного образа жизни. Зимой 1825 года Времев приехал в Москву по делам Опекунского совета. В тот роковой вечер он играл в карты в квартире Алябьева в Леонтьевском переулке в кругу своих хороших знакомых: помимо хозяина в квартире присутствовали зять (муж сестры) Алябьева Шатилов и отставные майоры Давыдов и Глебов. Выпили, повспоминали славное прошлое и сели за ломберный стол, поскольку все были заядлыми картёжниками. Играли в штос, он же «фараон», он же «банк», игру азартнейшую, описанную в пушкинской «Пиковой даме» и лермонтовском «Маскараде». Глебов метал, остальные понтировали. Времеву поначалу везло, затем он стал проигрывать, делал это всё более азартно, и проигрыш достиг очень крупной суммы. Тогда Тимофей Миронович обвинил Глебова в нечистой игре, а хозяина квартиры — в содержании шулерского притона. Пропустить это мимо ушей офицеры, пусть и отставные, не могли. С этого момента ситуация могла развиваться строго в двух направлениях: либо сам обвинивший должен был вызвать шулера на дуэль, либо дождаться вызова от него. Оружие выбирал вызванный — это существенное преимущество; зато вызвавший мог через некоторое время принести извинения, и их часто принимали. Нюансов в кодексе чести тогдашнего дворянина и офицера было множество, одно несомненно — дело должно было решиться через дуэль. Теоретически можно было вместо неё обратиться в суд, но подменять в деле чести благородный поединок низким крючкотворством — бесчестье ещё большее, практически неслыханное! Времев не вызвал, и тогда ему было нанесено «оскорбление действием». Кем конкретно и какое именно — доподлинно неизвестно. Известно, что Времев двумя с половиной сутками спустя умер в Чертанове. Было произведено вскрытие, поставлен диагноз: разрыв сердца и апоплексический удар (инсульт) — и дано разрешение на захоронение. Останки Тимофея Мироновича упокоились в Симоновом монастыре. Как вскоре выяснилось — ненадолго.
Экспертиза
Запомнил ли Ровинский издевательское «Алябьев, запиши!», или у него имелся ещё какой-то зуб на композитора, но, соединив в уме известие о кончине Времева с циркулировавшими по Первопрестольной слухами о скандальной карточной игре, он распорядился произвести эксгумацию. Исследование останков было поручено группе из шести квалифицированных врачей, которые назвали по результатам повторного вскрытия причину смерти, существенно отличавшуюся от первоначального диагноза, — разрыв селезёнки. Они же зафиксировали следы побоев в разных местах тела. С их мнением согласился авторитетнейший в вопросах судебной медицины профессор Мухин. Возник вопрос: когда они были нанесены? Без ответа на него невозможно было решить главный вопрос: чьи действия стали причиной смерти воронежского помещика? Однако два выдающихся медика, профессора Мудров и Гильтебрандт, сначала разошлись во мнениях. Последний полагал, что разрыв селезёнки мог произойти по разным причинам и быстро привёл к смерти, а Мудров — что изменения в селезёнке посмертные, а правилен первоначальный «сердечный» диагноз (при этом важно, что первоначально Мудров придерживался согласной с выводами комиссии точки зрения, но затем, как истинный учёный, засомневался и изменил свои выводы). Однако позже уважаемые врачи, вместо того чтобы лезть в бутылку и отстаивать свою несомненную правоту, как это сделали бы многие на их месте, совместно рассмотрели все документы и пришли к согласованному мнению: причина смерти — сердечный приступ. Казалось бы — «в архив!». Не тут-то было.
«…как людей вредных…»
Было начато дело №1151 «О скоропостижной смерти коллежского советника Времева», и из-за расхождений между экспертами никто его прекращать не собирался. Алябьев находился сначала под домашним арестом, потом был взят под стражу; полиция и судейские вели расследование: опрашивались десятки людей, по Москве ползли слухи, один фантастичнее другого (например, что Времева, когда он отказался платить, злоумышленники перевернули вниз головой и трясли, пока из карманов не посыпались золотые монеты). Одним из чиновников, прикосновенных к следствию, был судья Московского надворного суда (суд первой инстанции для дворян) Иван Пущин — «Большой Жанно», ближайший лицейский друг Пушкина. Именно несогласие Пущина с мнением большинства членов суда о невиновности Алябьева и его товарищей привело к тому, что оправдательное решение в октябре 1825 года было отменено. По-видимому, Иван Иванович исходил из своих представлений о гражданском долге и считал, что картёжники-кутилы априори виноваты… Ещё бы, ведь он «променял мундир конногвардейской артиллерии на скромную службу в Уголовной палате, надеясь на этом поприще оказать существенную пользу и своим примером побудить и других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочитая блестящие эполеты той пользе, которую они могли бы принести»… Власти постепенно отставили версию об убийстве сначала намеренном, затем и непреднамеренном — всё-таки доказать причинно-следственную связь происшествия в Леонтьевском и смерти в Чертанове не удалось («Слава Богу, что сенатор N и князь NN преставились неделей раньше, а то сидеть бы мне ещё и за этих», — по слухам, сострил Алябьев). Зато до масштабов грандиозных разрослась другая «линия» — о создании «игрецкого общества». «Общество» — это было актуально, после Сенатской всюду виделись «общества», подследственные были знакомы — естественно! круг-то один… — с рядом декабристов. В камеру композитору доставят рояль, и маленький алябьевский шедевр, «Соловей», родится в застенках… Приговор был суров — лишение орденов, чинов, дворянства и ссылка в Сибирь. Тобольск, Омск, потом Ставрополь, Оренбург… Только в 1843 году Алябьеву разрешат жить в Москве под надзором полиции.
Тюрьма — на пользу?
Рассказывают, что добрый знакомый Алябьева и близкий друг Грибоедова композитор Верстовский, услышав первый раз «Соловья», сказал: «Русскому таланту и тюрьма — на пользу!», а Алябьев якобы попросил ему передать, что рядом с ним «полно пустых камер». Парадоксально, но Верстовский в чём-то прав: запертый в четырёх стенах и лишённый возможности видеть возлюбленную, талантливый музыкант оказался у истоков яркого явления в музыке — русского романса, полного неизъяснимой печали. В ссылке, оказавшись без привычного окружения кутил, без карт и попоек, он занялся музыкой всерьёз, создал множество произведений (в том числе несколько опер), исполняемых и поныне. Насмешка в театре, памятливость московского полицмейстера, случайная смерть Времева, «заморозки» после «известных событий» — кто скажет, как сложилась бы судьба Александра Алябьева, кабы не эта череда совпадений? А так — сложилась, да ещё как! И даже с любимой своей, Екатериной Александровной, урождённой Римской-Корсаковой, выданной замуж после его ареста, он потом всё-таки соединился и прожил десять счастливых лет… Так и в романсе, при всей его печальности, всегда есть нотка надежды.
