В 1876 году, когда Михаил Никифорович Катков купил имение Знаменское-Садки, которым до этого владели Урусовы и Трубецкие, он был более чем известным публицистом и издателем и едва ли не самым влиятельным журналистом в России. Но влияние это оценивалось современниками отнюдь не однозначно. Убеждения Каткова менялись, и многие его соратники становились с течением времени его оппонентами.
История, словесность, философия
Михаил Никифорович Катков родился в 1818 году в Москве, в небогатой дворянской семье. Учился в Преображенском сиротском училище (отец умер, когда мальчику было пять лет) и в 1-й московской гимназии, затем поступил в университет. Он занимался историей и словесностью, но интересовала его философия. Катков становится одним из самых активных участников кружка Николая Станкевича. О нём восторженно отзывается Белинский, да и вообще он — одна из самых заметных фигур Московского университета.
В 1839 году Катков начинает сотрудничать в «Отечественных записках» Краевского, пишет статьи, переводит Гейне и Шекспира («Ромео и Джульетту»). В нём чувствуется незаурядный темперамент и романтическая натура. Вот один из показательных эпизодов. Катков увлёкся Марией Львовной Огарёвой, женой Николая Огарёва, уже, впрочем, охладевшей к супругу, дамой светской и взбалмошной.
Михаил Бакунин и Мария Огарёва
Сцену любовных объяснений Каткова и Огарёва застал Михаил Бакунин и начал разносить сплетни по Москве. История продолжилась в Петербурге и привела к ссоре, свидетелем которой стал Белинский. Вот как он описывает её в письме В. П. Боткину: «Катков начал благодарить <Бакунина> за его участие в его истории. Бакунин, как внезапно опалённый огнём небесным, попятился назад и задом вошёл в спальню и сел на диван, говоря с изменившимся лицом и голосом и с притворным равнодушием: “Фактецов, фактецов, я желал бы фактецов, милостивый государь!” — “Какие тут факты! Вы продавали меня по мелочи — вы подлец, сударь!” — Бакунин вскочил. “Сам ты подлец!” — “Скопец!” — это подействовало на него сильнее подлеца: он вздрогнул как от электрического удара. Катков толкнул его с явным намерением затеять драку. Бакунин бросился к палке, завязалась борьба. <…> Катков дал ему две оплеухи. Положение Бакунина было позорно: Катков лез к нему прямо с своим лицом, а Бакунин изогнулся в дугу, чтобы спрятать свою рожу. Во время борьбы он вскричал: “Если так, мы будем стреляться с вами!” Достигни своей цели, то есть давши две оплеухи, Катков наконец согласился на мои представления и вышел в кабинет».
«Русский вестник»
Дуэль стараниями Павла Анненкова не состоялась, и Катков отправляется за границу. Положение его бедственное: на его попечении мать и младший брат, денег не хватает. Тем не менее он посещает Бельгию и Францию. В Германии слушает лекции Шеллинга (Катков был вхож к нему в дом и увлечён его дочерью) и возвращается в Россию с «рукописным фолиантом» учений немецкого философа.
С прежними друзьями он расходится, сближается с славянофилами (хотя и не полностью разделяет их взгляды), некоторое время преподаёт в Московском университете, а затем становится редактором газеты «Московские ведомости» и чиновником по особым поручениям при Министерстве народного просвещения.
В 1856 году Катков возглавляет журнал «Русский вестник», который станет, пожалуй, главным литературным журналом второй половины XIX века. На его страницах будут печататься Тургенев, Толстой, Достоевский, Мельников-Печерский, Лесков, Фет, Салтыков-Щедрин и многие другие. Сам Катков будет вести публицистическую хронику «Современная летопись», которая позднее станет отдельным приложением к журналу.
«Сделать пользу государственному порядку»
Воздействие Каткова не столько даже на общественное мнение, сколько на государственные институты в период александровских реформ необыкновенно велико. Его либеральные позиции сильно меняются. Ярый шеллингианец (чем Катков сильно раздражал Белинского), — пытавшийся совместить диалектику Гегеля и философию тождества Шеллинга, Катков оставляет абстрактно-идеологические разыскания. Его интересуют государство и государственная политика. Он не постоянен в своих симпатиях: то его привлекает Англия и британское право, то он симпатизирует Франции, то Бисмарку. В Лондоне он встречается с Герценом и одно время думает вместе с ним издавать газету, но затем они расходятся.
А. Збруев. Герцен в молодости. 1830-е гг. ГИМ
Современники относились к Каткову весьма различно. Одни признавали его заслуги перед Россией громадными; другие столь же решительно заявляли, что он, кроме вреда, ничего не принёс. Стоит только вспомнить эпитеты, которые присваивались Каткову при его жизни или тотчас после смерти, чтобы понять, какой противоречивой оценке он подвергался. «Одни называли его “создателем русской публицистики”, “борцом за русскую правду”, “носителем русской государственной идеи”, “установителем русского просвещения”, “столпом русского и славянского самопознания”, “златоустом-апостолом величия и славы России”, “русским палладиумом”, “грозою Германии и Англии”, “русскими Фермопилами”. Другие давали ему насмешливые и презрительные клички: “громовержец Страстного бульвара”, “будочник русской прессы”, “жрец мракобесия”, “проповедник сикофанства”, “московский Менцель” или даже “герцог Альба”», — писал публицист Ростислав Сементковский.
Антинигилистическая направленность его взглядов усиливается в особенности в период польских событий 1863 года. В глазах либеральной интеллигенции он окончательно становится на охранительные позиции. Теперь в числе почитателей его публицистического таланта совершенно иные представители русской общественной мысли. «После Герцена надо подумать о Каткове и о том, чем он от славянофилов отличался. Он отличался от них особенно тем, что не ходил далеко за туманными идеалами, а брал то, что есть под рукой, не мечтал о “будущем”, а с жаром в лучшее время своей деятельности (с Польского восстания 62–63 гг. и до кончины) старался сделать пользу тому государственному порядку, который есть <…> Катков верил в силу и будущность государства русского и для укрепления его не слишком разбирал средства (страх — так страх; насилие — так насилие; цензура — так цензура; виселица — так виселица и т. д.)» — так писал о Каткове Константин Леонтьев.
А вот мнение ещё одного совсем не простого мыслителя, Василия Розанова: «Катков создал государственную печать в России и был руководителем газеты, которая, стоя и держась совершенно независимо от правительства, говорила от лица русского правительства в его идеале, в его умопостигаемом представлении. < … > Катков жил вне Петербурга, не у “дел”, вдали, в Москве. И он как бы поставил под московскую цензуру эту петербургскую власть, эти “петербургские должности”, не исполняющие или худо исполняющие “свою должность” <…> В Петербурге, и именно во “властных сферах”, боялись Каткова. Чего боялись? Боялись в себе недостойного, малого служения России, боялись в себе эгоизма, “своей корысти”. И — того, что все эти слабости никогда не будут укрыты от Каткова, от его громадного ума, зоркого глаза, разящего слова. На Страстном бульваре, в Москве, была установлена как бы “инспекция всероссийской службы”, и этой инспекции все боялись, естественно, все её смущались. И — ненавидели, клеветали на неё. Между тем Катков был просто отставной профессор философии и журналист».
Характерно это розановское «отставной профессор и журналист», притом что Катков в своей преподавательской деятельности особых успехов не добился, его курс по истории древней философии С. Н. Трубецкой назвал абсолютно фантастическим, а в своих публицистических выступлениях Катков был всё-таки ближе к чиновнику, а не журналисту.
