На его могиле на Даниловском кладбище, согласно завещанию, должна была быть надпись: «Сергей Аверинцев, чтец». Эта подчёркнутая скромность (в частности, если иметь в виду одно из значений — низший церковнослужитель, не возведённый в степень священства) может показаться претенциозной. Но, как ни странно, всякое другое определение: «филолог», «философ», «переводчик», «культуролог» и даже «энциклопедист» — было бы однобоким.
Сергей Сергеевич родился в знаковом, определившем целую эпоху 1937 году: «Это время, когда мне, шестилетнему или вроде того, было веско сказано в ответ на мой лепет (содержание коего припомнить не могу) одним стариком из числа друзей семьи: “Запомни: если ты будешь задавать такие вопросы чужим, твоих родителей не станет, а ты пойдёшь в детдом”. Это время, когда я, выучась читать, вопрошающе глядел на лист газеты с признаниями подсудимых политического процесса, винившихся невесть в чём, а моя мама, почти не разжимая губ, едва слышно и без всякого выражения сказала мне только два односложных слова, которых было больше чем достаточно: “Их бьют”. <…> Это время, когда я, подросток, воспринимал дверь той единственной комнаты в многосемейной коммуналке, где со мной жили мои родители, как границу моего отечества, последний предел достойного, человечного, обжитого и понятного мира, за которым — хаос, “тьма внешняя”».
Достойный, человечный, понятный мир — семья профессора-биолога Сергея Васильевича Аверинцева, представителя старой, дореволюционной школы учёных и интеллигента в первом поколении («крестьянского сына»). Русская культура досоветского времени определяла круг интересов и мировоззрение Аверинцева, так что выбор классического отделения филологического факультета МГУ вряд ли назовёшь случайным.
Уже его первая работа, посвящённая Плутарху, — амбициозна. Автор «Сравнительных жизнеописаний» — из классиков классик, с детства знакомый даже не гуманитариям. Писать о нём не отдельную статью, а монографию (кандидатскую диссертацию, вышедшую спустя шесть лет отдельным изданием, — «Плутарх и античная биография. К вопросу о месте классика жанра в истории жанра») — требует мужества. И изрядной уверенности.
Печататься Аверинцев начал ещё в аспирантские годы. Помимо журнальных публикаций он пишет статьи для «Краткой литературной энциклопедии», знаменитой «Философской энциклопедии». Здесь стоит упомянуть имя Алексея Фёдоровича Лосева. Античная и раннехристианская философия, отцы церкви, миф и символ — осмысление Аверинцевым этих проблем во многом было связано не только с чтением лосевских работ, но и беседами с ним. Аверинцев — один из немногих, кого Алексей Фёдорович назвал своим учеником (в интервью Виктору Ерофееву).
Аверинцев в каком-то смысле повторял судьбу Лосева. Лосев был отлучён от преподавания в университете и занятий философией. Его последний многотомный труд вовсе не случайно назывался «История античной эстетики», а не философии. Единственный университетский курс Аверинцева по античной эстетике (вылившийся в книгу «Поэтика ранневизантийской литературы») вполне можно было бы назвать и богословским. Его выступления, книги и статьи становились событиями. Достаточно назвать предисловие к томику стихов Вячеслава Иванова в серии «Библиотека поэта» или послесловие к роману Германа Гессе «Игра в бисер». Можно было бы целые страницы посвятить произведениям и именам, о которых так или иначе отзывался Аверинцев. От Аристотеля до Хайдеггера, от средневековой лирики до русской поэзии XIX-XX веков.
Чтец имеет отношение к слову, в том числе и к слову Священного писания. К его осмыслению, выражению и преподнесению. И он, как никто другой, понимает, что такое свобода слова. Об этом применительно к Аверинцеву замечательно писала Ольга Седакова: «Вопрос был в том, каким образом человек может обрести своё, в действительности свободное слово (свободное, среди прочего, и от тяжёлого невежества), то есть не только право независимо мыслить и говорить — но и способность делать это всерьёз».
